ИНСТИТУТ ВЛАСТИ-СОБСТВЕННОСТИ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ: ПРОИСХОЖДЕНИЕ, РАЗНООБРАЗИЕ ФОРМ И ВЛИЯНИЕ НА ТРАНСФОРМАЦИОННЫЕ ПРОЦЕССЫ
Андрей Рябов
ИНСТИТУТ ВЛАСТИ-СОБСТВЕННОСТИ: ИСТОКИ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ
В России институт власти-собственности стал объектом пристального интереса со стороны специалистов в области различных социальных наук, прежде всего, экономистов, в 00-е годы, хотя само понятие его было введено в научный оборот еще на излете советской эпохи.[1] Правда, тогда об этом институте говорилось лишь как о феномене, характеризующем специфику развития доиндустриальных азиатских обществ. К началу же XXI века стало очевидно, что институт власти-собственности – вовсе не исторический артефакт, а часть новых реалий, который превратился в важный фактор современной социально-экономической и политической жизни страны, переживавшей сложную межсистемную трансформацию.
Возникновение института власти-собственности в условиях постсоветского развития во многом оказалось неожиданным для политического класса и академического сообщества, поскольку в их сознании все еще доминировала убежденность, что после распада Советского Союза, Россия, как и другие новые независимые государства, должны двигаться по пути создания либеральной демократии и открытой рыночной экономики. Но развитие этих стран пошло по какой-то иной траектории. В научных работах и публицистике новые общественные реалии чаще всего ассоциировались с остановившимся, незавершенным транзитом, с промежуточным положением посткоммунистического общества «между демократией и диктатурой»[2] и установившимся в стране «гибридным» политическим режимом .[3]
Изучение же особенностей межсистемной трансформации в России и отчасти в других постсоветских государствах и вывело исследователей на целый «пласт» экономических, социальных и политических проблем, связанных с системообразующей ролью института власти-собственности в формировании и укреплении нового социального порядка.
В России в научной литературе постсоветского периода этот институт описывался через его несколько отличительных особенностей. Наиболее четко, на мой взгляд, они были сформулированы в книге И.В.Бережного и В.В.Вольчика: «1) наделение правами собственности на те или иные объекты возможно при деятельном участии государства как основного агента распределения (перераспределения); 2) собственность может быть отобрана в любое время, если власть (любого уровня) заинтересована в перераспределении этой собственности; 3) государство или иные представители власти получают ренту (в явной или неявной форме) от объектов, включенных в отношения власти-собственности».[4] В литературе подчеркивалось, что в основе института власти-собственности лежала полная или частичная монополизация государством, точнее группами, его контролирующими, функций распределения, обмена, инфраструктуры, информации о состоянии экономики, управления и контроля над целыми отраслями или народным хозяйством страны в целом.[5] Авторы публикаций, затрагивавших данную проблематику, констатировали, что в эпоху Древнего мира и Средневековья институт власти-собственности был присущ большинству цивилизаций. Однако при этом подчеркивалось, что наибольшее развитие он получил там, где существовала «устойчивость значительных доходов рентного типа, с одной стороны, и возможность основанной на страхе сверхэксплуатации основной массы формально свободного населения, с другой».[6] Не случайно поэтому, что во многих странах Востока этот институт сохранился вплоть до Нового времени.
В России он тоже проявил удивительную живучесть, сыграв огромную роль в ее истории, начиная с XV века. Это обусловливалось тем, что выросшее из Московского княжества Русское царство впитало в себя государственные и политические традиции монгольских завоевателей и созданного ими «кочевого государства» — Золотой Орды, в котором, как и во многих странах Востока, вся земля считалась собственностью государя – хана. Как отмечал американский историк Р.Пайпс, Русское государство выросло из царского домена («вотчины»). Поэтому властелин этого государства считался и его собственником.[7] Эта традиция, со временем видоизменяясь, в основе сохранилась на протяжении всего периода существования царской монархии, вплоть до ее краха в 1917 году. Она же составляла экономическую основу авторитарного самодержавного государства. Но одновременно в эпоху добольшевистской России параллельно с существованием института власти-собственности, присутствовала и находившаяся в состоянии институциональной конкуренции с ней иная традиция – частной собственности, которая, однако, так и не смогла вытеснить первую, восходившую к «вотчинному» государству. Высказывалось мнение, что экономика России оказалась гетерогенной, сочетая в себе импортированные институты восточного деспотизма из Золотой Орды и частной собственности из Европы [Нуреев, Латов 2009: 59-60].[8]
Таким образом, еще до начала социалистической эпохи в России существовала мощная традиция, связанная с институтом власти-собственности. А после установления в стране в 1917 г. диктатуры партии большевиков этот институт со временем превратился в системообразующий элемент нового социального и политического порядка. Советский проект изначально исходил из идеи огосударствления собственности на средства производства как экономического фундамента этого порядка и передачи ее под полный контроль коммунистической партии, отождествлявшей себя с новым государством. Такие представления возникли под влиянием двух процессов, характерных для мирового капиталистического хозяйства в конце XIX – начале XX века: его монополизации и складывания государственно-монополистического капитализма на основе сращивания силы государства и экономической мощи частнокапиталистических промышленно-финансовых монополий, ставшего особенно заметным в годы первой мировой войны. Создатель Советского государства В.Ленин считал это состояние современного ему капитализма непосредственной ступенью перехода к социализму. В 1917 г. он писал, что «социализм есть не что иное, как государственно-монополистическая монополия, обращенная на пользу народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией».[9] Большевистским лидерам импонировала перспектива концентрации власти и собственности в руках правительства, которое, согласно их представлениям, должно было справедливо распределять общественный продукт между всеми членами общества и осуществлять руководство развитием страны в интересах «трудящихся классов». Эта система окончательно сложилась и приобрела всеохватывающий характер в 30-е годы. Она была распространена по всей территории страны, включая бывшие колониальные владения Российской империи, получившие теперь статус «союзных республик» в составе СССР.
Ее стержнем была неограниченная власть коммунистической партии, которая создала новый правящий класс — номенклатуру, объединившую в своих рядах привилегированные слои бюрократии, включенные на различных уровнях в процессы руководства и управления страной. Критерии, отличавшие представителей номенклатуры от остальной массы чиновничества, правила и процедуры рекрутирования в нее, устанавливались и жестко регулировались коммунистической партией. Эту системообразующую роль политики в формировании советского правящего класса очень точно отметил М.Восленский: «Главное в номенклатуре власть. Не собственность, а власть».[10] Именно обладание неограниченной и бесконтрольной властью в стране, где почти вся собственность фактически была огосударствлена, и позволяла номенклатуре полностью распоряжаться этой собственностью. Таким образом, в институте власти-собственности, власть всегда была первична, а собственность – вторичной, производной от нее категорией. Проистекавшая отсюда иерархия функций политического руководства и управления материальным производством и предопределила структурные особенности номенклатуры. Фактически реальным собственником выступал аппарат коммунистической партии, который нес верховную политическую ответственность за ее использование и осуществлял контрольные функции, а управленцами – директора предприятий и иные хозяйственные руководители (так называемая «хозяйственная номенклатура»), выполнявшие функции распоряжения и использования имущества.
Начавшаяся в ходе экономических реформ 1987-1991 годов децентрализация управления экономикой с целью повышения ее эффективности, предоставление предприятиям свободы в распоряжении их средствами, открыли путь фактическому переходу прав собственности от партийной номенклатуры к менеджерам-хозяйственникам. Это и стало исходной точкой распада советской системы власти-собственности,[11] в ходе которого начался стремительный процесс номенклатурной приватизации бывшей государственной собственности. Этот распад и последовавшие за ним изменения, имели огромное значение для будущего не только исторической России, но и остальных новых независимых государств, образовавшихся на развалинах Советского Союза из бывших «союзных республик». Как выяснилось позднее, влияние советской системы на их дальнейшее развитие, оказалось гораздо более сильным, чем можно было предположить.
ПРИЧИНЫ СОХРАНЕНИЯ ВЛАСТИ-СОБСТВЕННОСТИ В ПОСТСОВЕТСКИЙ ПЕРИОД
Казалось бы, крах системы, основанной на монопольной власти коммунистической партии, стремление народов, входивших ранее в состав СССР, к созданию демократических обществ с открытыми рыночными экономиками не оставляли институту власти-собственности никаких исторических шансов на выживание в новых условиях. Вся предшествующая история Московского царства, Российской империи, Советского Союза убеждала, что этот институт показывает «свою относительную эффективность в периоды мобилизационного, нестабильного развития общества, ведения войн и расширения территории государства».[12] Однако в эпохи мирного развития он неизменно уступал в эффективности системам, основанным на частной собственности, политической и экономической конкуренции. К концу 80-х годов прошлого века стало очевидно, что советская система безнадежно проигрывает современному западному капитализму соревнование в экономическом, социальном и технологическом развитии. Поэтому в начале эпохи рыночных перемен казалось, что вместе с ушедшей эпохой навсегда канули в Лету и ее институты. Тем более, что начало экономической трансформации в СССР повсеместно сопровождалось сломом прежней централизованной системы управления и фрагментацией экономики. Казалось бы, это создавало благоприятные условия для формирования конкурентной среды.
Однако со временем стало понятно, что в большинстве постсоветских государств институт власти-собственности не только выжил, но и начал играть роль системообразующего фактора, вокруг которого и выстраивается новый социальный и политический порядок.[13] В этой связи ключевым представляется вопрос о причинах его живучести, способности адаптироваться к резко изменившимся социально-политическим условиям.
Большинство же современных авторов указывает на ведущую роль бывшей коммунистической номенклатуры в процессе перехода от советской системы к новому социальному порядку, как на главную причину выживания института власти-собственности. Следует отметить, что возможность «буржуазного перерождения» номенклатуры, которая, накопив определенные ресурсы, устанет от социальных ограничений, накладываемых на нее социалистическим строем, и попытается заменить его капитализмом, предсказывал еще один из вождей мирового коммунистического движения в 20-е – 30-е годы ХХ века Л. Троцкий.[14]
Сохранению номенклатурой ключевой роли в процессе межсистемного перехода от социализма к рынку в решающей степени способствовали два обстоятельства: удержание ею контроля над экономическими ресурсами, и, в первую очередь над огромной государственной собственностью, и обладание в отличие от других социальных групп навыками управления экономикой и обществом. Последнее обстоятельство было особенно важным на начальном этапе существования новых независимых государств, когда доставшаяся им в наследство от СССР экономика балансировала на грани коллапса. Немаловажную роль в сохранении доминирующей роли номенклатуры в процессе перемен сыграло и то, что запроса на «хорошие институты», по крайней мере, в начальный период трансформации в силу многих причин, прежде всего, экономического хаоса, царившего в то время, отсутствия каких-либо общепринятых правил игры, не было и со стороны частного бизнеса. В бывшем Советском Союзе к моменту начала системных изменений в экономике и политике не было групп, в терминологии М.Олсона, со «всеохватывающими интересами»,[15] которые «были бы в состоянии выступить институциональными инноваторами структур, способных изменить траекторию институционального развития, замкнутого на институт власти-собственности».[16] При этом начавшаяся фрагментация советской экономики подталкивала «насильственное или добровольное стремление осколков социалистической государственности примкнуть к некой более крупной общности, действовать под «крышей».[17] Это вело к доминированию в экономике новых независимых стран крупных групп интересов, кланов, ориентированных исключительно на реализацию узкогрупповых целей. Осуществление же проекта демократического будущего с равными возможностями для всех тем самым постепенно отдвигалось на символический уровень политики и становилось лишь декларативной частью политической повестки дня.
Опираясь на преимущества, во многом обусловленные «эффектом основателя»,[18] номенклатура начала выстраивать новый экономический и политический порядок, исходя из собственных представлений о нем.
А эти представления сильно отличались от доминировавшего в то время в общественном мнении многих постсоветских стран образа желаемого будущего как демократии с открытой рыночной экономикой. Они ориентировались на сохранение социальной и политической иерархии, монополизма, были пропитаны недоверием к любой политической и гражданской активности, не санкционированной сверху, исходили из восприятия власти как главной движущей силы общественных изменений, в том числе и в процессе формирования рынка. Представлениям номенклатурных слоев о «правильно работающей экономике» в большей степени соответствовали «клановый капитализм, децентрализованная система, в которой государство в принципе сохраняет возможности вмешательства в любые экономические процессы».[19] Возникавшая система, таким образом, становилась преемницей прежнего «административного рынка», широкого развившегося на позднем этапе существования СССР, в условиях которого институт власти-собственности играл ключевую роль. В борьбе с ростками частного капитализма этот институт довольно быстро одержал победу.
Темпы создания нового посткоммунистического социального и политического порядка, при котором рынок и политический плюрализм сосуществовали бы одновременно с жесткой иерархией и монополизмом, были неодинаковыми в разных постсоветских государствах. В решающей степени это определялось соотношением сил между номенклатурой и массовыми демократическими и национально-демократическими движениями в процессе транзита от советской системы к рынку. В центрально-азиатских республиках, за исключением Киргизстана, роль массовых демократических сил была незначительной, а в Туркменистане и вовсе близка к нулю. Поэтому доминирование бывшей номенклатуры в политике и экономике этих государств с момента провозглашения ими независимости было абсолютным. И это стало главной причиной установления устойчивых авторитарных режимов в этих странах, не допускавших политического плюрализма, с доминированием государственной экономики в трех из них (Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан).
Слабым оказалось и национально-демократическое движение в Беларуси, стране, в отличие от республик Центральной Азии, с высокой долей городского и образованного населения. Это объяснялось тем, что большая часть населения Беларуси в к моменту распада Советского Союза не проявляла интереса к идее создания национального государства. Дело в том, что в СССР экономика Беларуси, бедной природными ресурсами, была «сборочным цехом», и возможный разрыв производственных связей с другими республиками грозил населению резким падением уровня жизни, высокого по тогдашним советским стандартам. К тому же процесс складывания национальной идентичности развивался достаточно медленно и не привел еще к формированию мощного запроса на создание независимого Белорусского государства.
Напротив, в трех республиках Южного Кавказа – в Азербайджане, Армении Грузии поначалу к власти пришли массовые национально-демократические движения. Сильные позиции во властных структурах национал-демократы завоевали и в Молдове. Во всех этих странах номенклатура находилась под мощным давлением со стороны гражданских и демократических сил, имевших, правда, сильную националистическую направленность. Однако экономические трудности первых лет независимости, которым пришедшие к власти демократические движения, не имевшие управленческого опыта, не смогли противопоставить эффективной политики реформ, объективно способствовали возвращению прежней номенклатуры. Она успешно сыграла на усталости населения от разрушительных перемен, используя для этого обещания стабилизации.
Только в одной республике — Грузии к моменту достижения независимости политические позиции номенклатуры оказались настолько подорванными предшествующими антикоммунистическими выступлениями, что она в течение нескольких лет не могла играть хоть сколько-нибудь заметной роли в политической жизни. Однако в стране, ослабленной двумя кровавыми межэтническими конфликтами (грузино-осетинским и грузино-абхазским), альтернативой национал-демократам выступил организованный криминалитет, который своими разрушительными действиями подготовил постепенное возрождение влияния остатков номенклатуры на политику, хотя оно и оказалось непродолжительным. В результате «революции роз» осени 2003 года к власти снова пришли национал-демократические силы, окончательно вытеснившие номенклатуру с политической сцены. Поэтому в дальнейшем институт власти-собственности в этой стране в значительной степени оказался разрушенным. Правда, в 2012-2016 годах, когда фактическим лидером страны стал миллиардер Б.Иванишвили, начались попытки частичного восстановления этого института, которые, тем не менее, не носили всеохватывающего характера и не затронули всю экономику в целом.
Уникальность опыта Грузии в плане «деноменклатуризации» ее национальной политики обусловливались не только мощными диссидентскими традициями советского периода, но и особенностями образовательных характеристик ее культурной элиты, составившей затем ядро национально-демократического движения. В годы СССР система высшего образования Грузии во многом была ориентирована на национальные традиции, а в постсоветский период новые элиты предпочитали получать образование на Западе.[20]
Довольно быстро номенклатура восстановила позиции в политике и экономике двух крупнейших государств постсоветского пространства — России и Украине. В России в ходе трудных рыночных реформ, вызвавших резкое недовольство большинства населения, номенклатуре удалось вырвать инициативу из рук демократического движения к началу 1994 года и постепенно добиться его маргинализации как политического актора. На Украине баланс сил между номенклатурой и демократическим движением поначалу был примерно равным, но к середине 90-х годов прежний советский правящий класс постепенно восстановил утраченные в процессе перемен доминировавшие позиции.
Таким образом, в подавляющем большинстве постсоветских государств массовым низовым движениям не удалось утвердиться в качестве главного субъекта социальных и политических перемен. Причина в этого том, что в Советском Союзе на позднем этапе его существования уже сложилось общество потребления, в то время как гражданское общество оставалось очень слабым. За 70 лет господства тоталитарного режима люди во многом утратили способность и умение к самоорганизации и установлению горизонтальных гражданских связей. Поэтому повсеместно на всей территории бывшего СССР общество оказалось не готовым к длительной и упорной борьбе за свои права.[21] Осознав вскоре после краха Советского Союза невозможность реализации своих потребительских притязаний, которые совсем недавно на волне революции ожиданий казались вполне достижимыми, население в массовом порядке предпочло социальные стратегии индивидуальной адаптации к изменившимся условиям жизни. Это способствовало резкому снижению уровня гражданской и политической активности населения. Его социальная пассивность и стала той благоприятной средой для восстановления былого влияния номенклатуры.
ФОРМЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ И КЛАНОВЫЙ КАПИТАЛИЗМ
Утверждение института власти-собственности в постсоветских странах происходило не одновременно. В государствах Центральной Азии он занял ключевые позиции в их экономике практически сразу после провозглашения ими независимости. То же самое можно сказать о Белоруссии и об Азербайджане. В других странах восстановление власти-собственности в новых условиях окончательно состоялось лишь после того, как номенклатура вернула себе доминирующую роль в политической жизни. Так, по мнению Р.Нуреева и А.Рунова, институционализация власти-собственности в новом, постсоветском варианте в России произошла в 1996-2000 годах.[22]
Примечательно, что этот институт занял ведущее место как в странах, где государство сохранило за собой ключевые позиции в экономике (Азербайджан, Беларусь, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан), так и в странах, в экономике которых частная собственность формально стала преобладать (Армения, Казахстан, Киргизстан, Молдова, Россия, Украина). В этой связи можно, по-видимому, говорить о двух основных формах существования института власти-собственности на постсоветском пространстве.
В странах с преимущественно государственной экономикой лидирующую роль изначально играет чиновничество, наиболее могущественные бюрократические кланы. Именно чиновники определяют сферы, открытые для предпринимательской деятельности, и ее границы, принимает решения о наделении собственностью и предоставлении доступа к ней. При этом чиновники сами вовлекаются в бизнес как легально, через руководящие посты в государственных компаниях, так и нелегально, используя для этого родственные связи, подставные фирмы и лиц, или же взимая ренту с государственных и частных предприятий за разрешение им работать.
В странах с формально частными экономиками институт власти-собственности имеет более сложную структуру. Возникновение крупных частнокапиталистических предприятий и компаний произошло там главным образом в ходе номенклатурной приватизации, осуществлявшейся сверху в форме распределения активов между близкими к власти лицами и компаниями, что и привело к формированию финансово-промышленных «олигархий». А они, будучи нацеленными на захват новых «кусков» бывшей государственной собственности, на выполнение работ со средствами государственного бюджета и получение различных привилегий, были заинтересованы в установлении эксклюзивных отношений с властью. Крупные предприниматели в обмен на «политические инвестиции» в чиновников и политиков стремились получить «политические льготы и привилегии, доступ к бюджету и государственной собственности, и очень часто иммунитет от закона».[23] Но и в этой политической конструкции власть оставалась не только удачным объектом для вложений, призом для конкурирующих «олигархий», но и ключевым актором, от которого, в конечном счете, зависело их благосостояние и перспективы. Власть, как и в странах с государственной экономикой, решала, кому отдать собственность, кого наградить привилегиями для ведения хозяйственной деятельности, а у кого собственность отобрать. В данном контексте, пожалуй, трудно не согласиться с В.Вольчиком, утверждающим, что именно институт власти-собственности в рамках постсоветского хозяйственного порядка приводил к формированию «олигархий».[24] Разумеется, что организация власти и методы ее функционирования в данном случае отличались от стран с доминированием государственной собственности. Но эти отличия будут проанализированы позднее.
Что же касается правовых форм существования института власти-собственности, то они также отличались широким разнообразием, включающим как компании с различными формами собственности, так и различные типы взаимодействий между властными институтами и предприятиями (административный контроль, финансовая и кредитная поддержка, эксклюзивный доступ к ресурсам и др.).
В итоге утверждения нового экономического и социального порядка в постсоветских странах сложились коалиции, заинтересованные в укреплении института власти-собственности. Характеризуя состав такой коалиции относительно России, Р.Нуреев и А.Рунов называли ее участниками новую номенклатуру на общенациональном и местном уровнях управления; владельцев и менеджмент предприятий, работающих на экспорт; правоохранительные и армейские структуры, верхушку криминалитета[25]. Можно с уверенностью сказать, что такая характеристика вполне применима и к другим постсоветским государствам.
Господство института власти-собственности пронизало всю хозяйственную систему этих стран, включая «белую», «серую» и теневую сферы экономики. В этом плане постсоветские экономические реалии отличаются, например, от стран Латинской Америки, где клановую, связанную с правительством экономику, снизу подпирает мощный неформальный рыночный сектор.[26] Таким образом, в новых независимых государствах, образовавшихся на территории бывшего СССР, сформировалась среда, в которой чрезвычайно затруднена динамика и не возникает запроса на «хорошие институты».
В целом же говоря об основных параметрах института власти-собственности в постсоветский период, нужно отметить, что, как и в эпоху социализма, политическая власть выступала в роли системообразующего фактора, вокруг которого строится этот институт. Но в отличие от предшествующей эпохи, когда правившие тогда коммунистические партии на общенациональном уровне пытались интегрировать различные отраслевые и региональные интересы и трансформировать их в стратегии развития своих стран, то в постсоветские времена господство власти-собственности обусловило полное доминирование в политике узко групповых интересов. Это привело к утверждению кланового («кумовского») капитализма в новых независимых государствах. Не случайно поэтому, что в последнем рейтинге стран «кумовского капитализма», подготовленном журналом The Economist, в первой пятерке оказались два крупнейших постсоветских государства: Россия (1-е место) и Украина (5-е место). [27]
ВЛИЯНИЕ НА ПОЛИТИКУ
Влияние института власти-собственности на политические процессы в постсоветских странах, изучено пока недостаточно. А.Мельвиль, Д.Стукал и М.Миронюк в одной из немногочисленных работ, затрагивающих данную тему, отмечают, что переплетение власти и собственности в этих странах привело к тому, что утвердившиеся в них элиты к извлекаемой ими при новом хозяйственном порядке экономической ренте добавили еще и политическую.[28] А это, по мысли авторов, помогает элитам и их авторитарному лидеру сохранять существующую политическую систему и блокировать формирование запроса на «качественные институты». Таким образом, в данной интерпретации институт власти-собственности выступает главным образом в роли инструмента сохранения status quo в руках новых правящих слоев. По моему же мнению, именно этот институт является первоосновой постсоветского политического порядка и первопричиной авторитаризма постсоветских политических режимов (или их стремления к авторитаризму), а также статичности сформировавшихся в новых независимых государствах политических систем, не имеющих внутренних импульсов к развитию. Но в чем, безусловно, можно согласиться с авторами выше приведенных рассуждений, так это в том, что институт власти-собственности создает необходимые условия для превращения ренты в один из мощнейших инструментов господства в руках новых элит. Но этим роль института власти-собственности в структурировании постсоветского социального порядка не ограничивается. Его существование формирует политэкономическую основу для возникновения и утверждения рентного капитализма в постсоветских странах. Это модель, при которой правящие элиты стремятся не к социально-экономическому развитию своих стран, не к увеличению производства добавленных стоимостей, а к максимальному извлечению ренты. Саму же ренту целесообразно подразделять не на экономическую и политическую, как это сделано в отмеченной статье трех авторов, а на административную ренту, позволяющую элитным группам использовать монопольный контроль над государственными учреждениями для извлечения прибыли; и бюджетную, дающую возможность им получать прибыль в ходе распределения средств государственного бюджета. Кроме того, в четырех постсоветских государствах (Азербайджане, Казахстане, России и Туркменистане), важнейшим источником политического господства и экономического благосостояния властных элит является контроль над получением природной ренты, в данном случае от добычи углеводородного сырья – нефти и газа. Как показывает мировой опыт, в странах с экспортно-сырьевыми экономиками, где к тому же отсутствуют сильные демократические традиции, обычно устанавливаются устойчивые авторитарные режимы. Это в полной мере справедливо и в отношении перечисленных четырех постсоветских государств.
Обладание властью открывает путь к установлению контроля над источниками ренты. Смысл же политической борьбы между конкурирующими кланами и группами при такой системе сводится к постоянному перераспределению между собой самой ренты. Это не соревнование между различными «проектами будущего», как при демократической системе, при которой политический процесс носит линейный характер, а само будущее открыто. Это цепочка многократно повторяющихся, похожих друг на друга эпизодов, когда в обществе по существу ничего не меняется, а конкурирующие на выборах платформы и идеологии играют лишь роль маркеров, отличающих сторонников одной группы интересов, борющейся за контроль над источником ренты, от другой. Таким образом, в сфере политики следствием доминирования рентного капитализма стал циклический характер политического процесса, который не создает условий для развертывания социальных изменений. По своей структуре типологически он напоминает политические процессы эпохи Средневековья, а не Нового времени.
При авторитарных режимах конкуренция за источники ренты разворачивается в непубличной сфере (в окружении правителя). В таких условиях выборы носят имитационный характер с заранее предсказуемым результатом, и преследуют цель продемонстрировать «демократическую легитимность» авторитарного режима. При режимах, напоминающих, по терминологии Р.Даля, «конкурирующие олигархии»[29] выборы играют ключевую роль в определении того, кто далее будет контролировать источники ренты. Впрочем, в этих странах возможны и иные способы смены власти, в том числе с использованием массовых протестов населения (наиболее наглядный пример, Киргизстан в 2005 и 2010 годах), которые чаще всего возникают как реакция на фальсифицированные выборы. В этом случае недовольство могущественных групп интересов, полагающих, что власть у них «украла победу», соединяется с массовыми общественными протестами против фальсификации итогов голосования. Результатом подобных выступлений является переход власти к оппозиционным силам и легитимация этого перехода посредством организации внеочередных выборов (Грузия 2004, Киргизстан 2005, 2010). Другой сценарий разрешения подобных ситуаций состоит в том, что под нажимом оппозиционного движения власти вынужденно соглашаются на новые выборы, терпят на них поражение и сами уходят в оппозицию (Украина 2004, Молдова 2009).
Доминирование института власти-собственности означает концентрацию всех ресурсов в руках узких элитных групп. Даже если властная элита не консолидирована, раздроблена на несколько групп, жестко конкурирующих друг с другом в пространстве публичной политики, система, в основе которой институт власти-собственности, объективно стремится к сужению пространства конкуренции, к маргинализации автономных политических акторов. В идеале в такой системе власть, правительство пытается стать единственным актором. Используя монополию на ресурсы, власть создает «заградительные барьеры» для вхождения на политический рынок тех игроков, которых она воспринимает как нежелательных.
Опыт стран постсоветского пространства показывает, что институт власти-собственности совместим как с авторитарными политическими режимами, так и с «конкурирующими олигархиями», которые в литературе, затрагивающей проблемы этого региона, иногда отождествляют с «демократиями».[30] При авторитарных режимах институт власти-собственности находится под контролем одной или нескольких групп (кланов) правящей номенклатуры (Армения, Россия), либо носит семейно-династический характер (Азербайджан, Таджикистан), или же формируется вокруг сильной фигуры авторитарного лидера (Казахстан, Туркменистан, Узбекистан), которые выстраивают жестко иерархическую, централизованную систему управления этим институтом. К странам последней группы близок авторитарный политический режим в Беларуси. В отличие от режимов стран Центральной Азии, единственным создателем которых была прежняя советская номенклатура, в Беларуси возникновение авторитарного режима явилось результатом социального компромисса. Там авторитаризм с ярко выраженным популистским оттенком утвердился в результате неформального соглашения между номенклатурой, с недоверием относившейся к идее рыночных реформ, и массовыми слоями населения, ностальгировавшими по временам СССР и потому воспринявшими мобилизационную модель государственного капитализма как форму социального государства .[31]
При любом из упомянутых выше авторитарных режимов верхушечные группы, контролирующие власть, с той или иной долей успешности пытаются позиционировать себя как выразители интересов всего правящего слоя. При этом авторитаризм в постсоветских реалиях может существовать не только в условиях экономики с преимущественной ролью государства. В таких случаях лидер страны (президент) выступает в роли главы бюрократической корпорации, осуществляющей функции владения и распоряжения государственной собственностью. Как показывает опыт таких стран, как Армения (примерно с конца 90-х годов, когда президентом был избран Р.Кочарян), Казахстан, Россия (в конце 90-х – начале 00-х годов) авторитарные режимы вполне совместимы с экономическими системами, при которых господствует частная собственность. В этих случаях авторитарный лидер страны выполняет функцию верховного арбитра, от которого в решающей степени зависит, кому достанется собственность, на каких условиях, каков будет режим ее использования и т.п. Возглавляемая им властная вертикаль не имеет отношения к непосредственному управлению крупнейшими компаниями, но обладает широким арсеналом средств влияния на них. Президент и его аппарат также активно привлекают частные корпорации для финансирования различных политических проектов, инициированных или поддержанных властью. В обмен крупнейшие бизнесмены получают разного рода льготы и привилегии, в том числе индивидуальные схемы уплаты налогов.
В странах с авторитарными режимами на постсоветском пространстве реальная оппозиция либо отсутствует (Беларусь, Туркменистан, Узбекистан), либо маргинализована (Азербайджан, Казахстан, Россия, Таджикистан). Исключение составляет лишь Армения, в которой оппозиция, хотя не имеет пока шансов прийти к власти, но оказывает реальное влияние на политику страны, заставляя правящую Республиканскую партию считаться с собой. Из-за слабости оппозиции правящие режимы в этих государствах, как правило, не испытывают никаких трудностей в перераспределении собственности, используя для этого как формальные (судебные, административные), так и неформальные инструменты (непубличное давление). Примечательно также, что в конституционно-правовом плане все авторитарные режимы на постсоветском пространстве являются либо президентскими либо президентски-парламентскими республиками. Исключение опять-таки составляет Армения, в которой в декабре 2015 года на национальном референдуме было принято решение об изменении конституции и переходе к парламентской республике.
При режимах «конкурирующих олигархий» соперничающие между собой элитные группы либо публичным путем (через выборы), либо силовыми методами, используя для этого массовые выступления протеста, пытаются завоевать власть в целях перераспределения собственности в свою пользу. При этом сама природа института власти-собственности, которая, как уже отмечалось выше, неизбежно порождает авторитарные тенденции в политике, обусловливает периодические попытки отдельных групп и их лидеров в этих странах установить в них авторитарные режимы. Так было на Украине на втором сроке президентства Л.Кучмы (1999-2004) и в годы правления президента В.Януковича (2010-2014). Аналогичный тренд в еще более жесткой форме проявился в Киргизстане при президентах А.Акаеве (на втором и третьем сроках его президентства, 1995-2005) и К.Бакиеве (2005-2010). В Грузии тенденция к созданию авторитарных режимов была заметной в последние годы правления Э.Шеварднадзе (1999-2003) и М.Саакашвили (2008-2012). Не избежала попыток авторитарной эволюции своего политического строя и Молдова в период безраздельного правления Партии коммунистов (2001-2009). Но в каждый раз попытки строительства авторитаризмов в перечисленных государствах наталкивались на объективные ограничители, обусловленные национальными особенностями их политики. К числу таких особенностей следует отнести: неконсолидированность национальных элит; отсутствие среди них групп или кланов, способных подчинить себе прочие группы и заставить их выполнять свою волю; наличие в этих странах глубоких региональных различий; конкуренция между различными идентичностями в условиях, когда общенациональные идентичности еще не сформировались. Заслуживает внимания и тот факт, что все государства этой группы постепенно перешли от президентских и президентски-парламентских к парламентски-президентским и парламентским формам правления, предоставляющим примерно равным по силе и влиянию группам элит официальные «площадки» для согласования интересов и открытой конкуренции. При этом верхушечная состязательность при режимах «конкурирующих олигархий» не позволяет этим странам продвинуться дальше к строительству развитых демократий в первую очередь из-за существования там института власти-собственности, порождающего «плохие институты», о которых говорилось выше, и помимо них еще и доминирование неформальных связей, и коррупцию.[32]
«Плохие» институты означают не только «неэффективные», плохо работающие, но и неустойчивые, подверженные частым изменениям. Эта неустойчивость обусловлена утилитарными интересами правящих групп, их стремлениями максимально приспособить институты для решения тех или иных задач, нередко ограниченных узкими временными рамками. В условиях отсутствия запроса на качественные и стабильные институты господствует инструментальный подход к институциональным изменениям, обслуживающий краткосрочные и среднесрочные интересы правящих групп, пытающихся использовать их для закрепления своего пребывания у власти. Так, в постсоветской России прошло 3 реформы верхней палаты федерального парламента – Совета Федерации (1995, 2001 и 2012 годы), дважды существенно изменялась избирательная система. На Украине осуществлены 2 конституционные реформы, значительно изменившие ее государственный строй (2004 и 2010 годов). В 2014 году после победы «Евромайдана» и отстранения от власти президента В.Януковича, в стране начался новый процесс конституционных изменений. Молдова пережила 4 конституционные реформы (1994, 2000, 2009 и 2016 годов). Частые институциональные изменения не способствуют укреплению государственности, затрудняют процесс структуризации политического пространства, что облегчает правящим элитам возможность сохранения их безраздельного доминирования в политике. Слабость политических институтов в постсоветских странах с авторитарным правлением в значительной мере компенсируется существованием в большинстве из них персоналистских режимов, при которых стабильность государства в решающей степени обеспечивается личной властью и харизмой национального лидера. Однако такие режимы, даже при достижении ими высокого уровня стабильности, одновременно отличаются уязвимостью перед лицом вызовов, неизбежно возникающих в процессе перехода власти от одного лидера к другому. Это побуждает правящие слои с осторожностью относиться к перспективам смены власти и максимально долго поддерживать существующий режим, даже если его политика ведет к обострению существующих в обществе проблем. Возможности проведения назревших и своевременных реформ, таким образом, существенно сужаются.
«Плохие» институты способствуют расширению сферы неформальных политических отношений, неформальной политики. Это подрывает роль права как всеобщего регулятора общественных отношений, которое заменяется неформальными правилами, договоренностями и административным произволом. Другим следствием доминирования «плохих» институтов является «ключевая роль клиентельно-патримониальных отношений в структурировании политико-экономического процесса».[33] Клиентелизм не только играет роль системообразующего стержня, вокруг которого выстраиваются властные отношения, но и подчиняет работу государственного аппарата различным группам специальных интересов. В условиях господства института власти-собственности их главной целью становится захват бюрократических ресурсов, которые могут быть использованы для принятия выгодных решений и продвижения близких бизнес-интересов. Группы, теряющие доступ к бюрократическим ресурсам, зачастую утрачивают устойчивость и разрушаются, если они только не скрепляются родственными и земляческими отношениями, которые в разной степени присутствуют в политической практике всех постсоветских государств. Клиентелизм при доминировании власти-собственности одновременно означает, что доступ к различным ресурсам, привилегиям, собственности обусловливается только «служением» соответствующей группе интересов. Прекращение «служения» неизбежно ведет к потере этого доступа. Клиентельно-патримониальный характер властных отношений дает повод многим аналитикам в разных странах типологически сравнивать их с феодальными или неофеодальными. И хотя данная точка зрения представляется небесспорной, важно, что она подчеркивает условный характер природы властных отношений и отношений собственности в постсоветских странах, что объективно препятствует складыванию в них групп с всеохватывающими интересами.
Неразделенность власти и собственности, важная роль неформальных отношений в политике и экономике порождают огромную коррупцию в постсоветских государствах, которая, перерастая административные рамки, принимает системный характер. Она обеспечивает, с одной стороны, глубокое проникновение новой номенклатуры в бизнес, а с другой, захват государственного аппарата крупным капиталом. Именно участие в коррупционных связях, а зачастую даже не официальный статус того или иного актора, в значительной мере предопределяет его способность стать субъектом политических отношений или хозяйственной деятельности.
Важнейшее последствие системной коррупции для политики постсоветских стран заключается в том, что она становится решающим фактором их стагнации, ориентации обществ и властных институтов на сохранение status quo. Дело в том, что в условиях системной коррупции любой проект изменений существующего политического и социального порядка, будь то новые попытки рыночных и демократических реформ или же реставрации старого советского строя, неизбежно блокируется либо извращается группами, являющимися бенифициарами коррупционных связей. Так, либеральные реформы в экономике для большинства населения на деле оборачиваются лишь ростом стоимости жизни, утратой социальных льгот и усилением фискальной нагрузки, в то время как остальные элементы экономической системы, подлежащие реформированию, остаются неизменными: монополизм, кумовство, сохранение собственности в руках неэффективных владельцев.
В политическом плане системная коррупция блокирует создание независимого правосудия, гражданские и социальные права граждан остаются при этом незащищенными, что препятствует дальнейшему демократическому развитию страны. Наглядным примером этого в начале XXI столетия стала Украина. После революционного отстранения от власти полуавторитарных коррумпированных режимов в 2005 и 2014 годах, эта страна, казалось бы, получала хорошие шансы для реализации «демократического прорыва». Для этого существовали серьезные предпосылки: реальная многопартийность, влиятельные не зависимые от правительства mass media, возможность проведения подлинно конкурентных выборов с неопределенными заранее результатами, высокая гражданская активность и организованность населения. Однако оба раз прорыв так и не состоялся, поскольку коррупция в политических и деловых кругах, тесным образом связанных с институтом власти-собственности, помешала реализации этого вектора развития. Экономические и политические реформы в направлении создания открытой рыночной экономики и политической системы, основанной на принципах rule of law, по-прежнему блокируются правящим слоем, в целом, несмотря на острые внутренние разногласия и конфликты, заинтересованным в сохранении существующего социального порядка. По-видимому, не случайно в марте 2016 года влиятельная американская газета New York Times сравнила Украину с «коррупционным болотом» [The New York Times 2016].[34]
На постсоветском пространстве есть только один относительно удачный пример борьбы с системной коррупцией. И он связан со страной, где как раз были подорваны позиции института власти-собственности, а в плане получения образования новые элиты были ориентированы на Запад. Это Грузия. Именно там поэтому, хотя во многом авторитарными методами, по западным образцам были реформированы суды, полиция и система оказания государственных услуг. Штаты соответствующих ведомств были в значительной степени обновлены за счет сотрудников, не имеющих советского опыта. Однако вопрос, насколько «грузинский эксперимент» по борьбе с системной коррупцией воспроизводим в других постсоветских государствах, остается до сих пор открытым.
В то же время можно с уверенностью предположить, что если бы в каком-то из постсоветских государств правительственные круги задумали бы осуществить, не рыночные и демократические реформы, а реставрацию советского социализма, то также не смогли бы достигнуть поставленной цели. Интересы групп, вовлеченных в коррупционные отношения и привыкшие извлекать огромные прибыли, пользуясь своим положением в отношениях власти-собственности, стали бы непреодолимым препятствием на пути реализации и этого проекта.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Доминирование института власти-собственности в политико-экономическом пространстве новых независимых государств, образовавшихся в результате распада СССР, оказывает сдерживающее влияние на их дальнейшее развитие. Этот институт порождает мощные авторитарные тенденции в политике постсоветских стран, сужает поле внутриполитической конкуренции в них. Нераздельность власти и собственности во многом предопределило складывание рентного капитализма (rent-based capitalism) в этих государствах с характерной для него цикличностью внутриполитического процесса и доминированием групп специальных интересов. Это создало специфическую среду, в которой нет качественных институтов, а в политике процветают неформальные и клиентельно-патримониальные отношения, господствует системная коррупция. Отличительная черта подобных систем в том, что в них крайне затруднено формирование социальных и политических агентов модернизации и развития, ибо сами эти системы, их элиты заинтересованы в сохранении status quo. Массовые же слои населения либо пассивны из-за отсутствия навыков гражданской самоорганизации, либо не имеют достаточных ресурсов для борьбы за изменение существующего социального и политического порядка.
Сохранение в постсоветских реалиях института власти-собственности, корнями уходящего в социалистическую эпоху, а в России – в еще более ранний период, отсутствие в новых независимых государствах динамики позитивных политических и социально-экономических изменений отражают важнейшую особенность их межсистемной трансформации. Большинство этих стран, по-видимому, находятся еще не в процессе демократического транзита, а «застряли» где-то на стадии распада прежней системы. Три государства (Молдова, Грузия и Украина) сделали только первые шаги на пути демократизации. И перспективы дальнейшего развития всех постсоветских государств, их продвижения в направлении демократии и свободного рынка связаны в первую очередь с необходимостью преодоления, разделения власти-собственности.
BIBLIOGRAPHY
Бережной И.В., Вольчик В.В. Исследование экономической эволюции института власти-собственности [нужен перевод на английский]. М.: ЮНИТИ-ДАНА: Закон и право, 2008. 239 с.
Васильев Л.С. Феномен власти-собственности. К проблеме типологии докапиталистических структур. // Типы общественных отношений на Востоке в Средние века. М.: Изд-во «Наука», 1982, с.60-99.
Вольчик В.В. Природа меркантилистической экономики и институт власти-собственности // Экономический вестник Ростовского государственного университета. 2005. Т.3, №2: 73-82.
Вольчик В.В. Эволюция российского института власти-собственности // Политическая концептология: журнал междисциплинарных исследований. Ростов-на-Дону. 2009. №1: 154-178.
Вольчик В.В. Поведенческая экономика и современные тенденции эволюции института собственности // Terra Economicus. 2010. Т.8, №2: 71-78.
Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М.: Захаров, 2005. 640 с.
Латов Ю.В. Власть-собственность в средневековой России // Экономический Вестник Ростовского государственного университета. 2004. Т.2, №4, с.111-133.
Ленин В.И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться // 5-е собр. соч. Т.34: 155-199.
Либман А. Политическая логика формирования экономических институтов в России // Пути российского посткоммунизма Под ред. М.Липман и А.Рябова М.: Изд-во Р.Элинина, 2007, с.99-162.
Мельвиль А.Ю. Зачем «царю горы» хорошие институты? //Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах.. Ред E.Ю.. Meleshkina. М.: РАН ИНИОН, РАПН, 2013, с. 151-169.
Мельвиль А.Ю., Стукал Д.К., Миронюк М.Г. «Царь горы», или почему в посткоммунистических автократиях плохие институты // Полис, 2013, № 2, с 125-142.
Мосаки Н. Образовательный бэкграунд властной элиты Грузии и российско-грузинские отношения // Мировая экономика и международные отношения, 2015, № 9, с. 93-104.
Нуреев Р.М. Политическая экономия. Докапиталистические способы производства. Основные закономерности развития. М.: Изд-во МГУ, 1991.
Нуреев Р.М., Рунов А.Б. Россия: неизбежна ли деприватизация? (Феномен власти-собственности в исторической перспективе) //Вопросы экономики, 2002, №6, с.10-31.
Нуреев Р.М. Государство: исторические судьбы власти-собственности. Материалы интернет-конференции «Поиск эффективных институтов для России XXI века //http:// www.ecsocman.edu.ru/db/msg/129880/;
Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Экономическая история России (опыт институционального анализа). М.: «Кнорус», 2009. 272 с.
Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост, стагфляция, социальный склероз. Перевод с англ. В.Бусыгин M.: «Новое Издательство», 2013. 324 с.
Пайпс Р. Россия при старом режиме. Перевод с англ. В.Козловский. М.: «Независимая газета», 1993. 423 с.
Пайпс Р. Собственность и свобода. Перевод с англ. М.: МШПИ, 2000. 415 с.
Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. «Русская система» как попытка понимания русской истории //Полис. 2001, №4, с.37-48.
Пивоваров Ю.С. Русская политическая традиция и современность. М.: РАН ИНИОН, 2006. 256 с. .
Плискевич Н.М. «Власть-собственность» в современной России: происхождение и перспективы мутации. //Мир России, 2006. Т. XV. №3: 62-113.
Простаков И. Корпоративизм как идеал и реальность. //Свободная мысль 1992. №2, с.53-64.
Рудый К. Государственный капитализм в Беларуси // Мировая экономика и международные отношения. 2016. № 4: 77-85.
Рябов А. Демократизация и модернизация в контексте трансформаций постсоветских стран. // Демократизация и модернизация: к дискуссии о вызовах XXI века. Ред. В.Иноземцев . М.: Изд-во «Европа», 2010, 183-200.
Тамбовцев В. Экономическая теория неформальных институтов. М.: РГ-пресс, 2014. 176 с.
Троцкий Л. Преданная революция. М.: НИИ культуры, 1991. 255 с.
Фисун А. Постсоветские неопатримониальные режимы: генезис, особенности, типология. // Отечественные записки. 2007. Т.39. № 6, с. 8-28.
Цирель С.В. «Власть – собственность» в трудах российских историков и экономистов // Общественные науки и современность. 2006. №3: 119-131.
Цырля Б., Чобану В. Олигархическая Молдова. Кишинэу, 2013. 840 с.
Шевцова Л.Ф. Режим Бориса Ельцина. М.: Московский Центр Карнеги, 1999. 535 с.
Юнусов А. Азербайджан в начале XXI века: конфликты и угрозы. Баку, Адильоглы, 2007. 276 с.
Carothers Th. “The End of the Transition Paradigm”. Journal of Democracy (2002). Volume 13. №1: 5-21.
Dahl Robert. Poliarchy: Participation and Opposition. New Haven, London, Yale University press, 1971. 268 p.
Economist. May 5, 2016. Daily Chart: Comparing crony capitalism around the World. http://www.economist.com/blogs/graphicdetail/2016/05daily-chart-2;
McFaul Michael, Petrov Nikolai, and A.Ryabov. Between Democracy and Dictatorship: Russian Post-Communist Political Reform. Washington D.C., Carnegie Endowment for International Peace, 2004. 365 p.
Nisnevich Y.A. Modern Authoritarianism and Corruption // Social Science Research Network. Series “SSRN Working Paper Series. N 2728822. 2016.
“Ukraine’s Unyielding Corruption”: Editorial. The New York Times, April 1, 2016. A 24.
.
[1] Васильев Л.С. Феномен власти-собственности. К проблеме типологии докапиталистических структур // Типы общественных отношений на Востоке в Средние века. М.: Наука, 1982, с.60-99.
[2] McFaul Michael, Petrov Nikolai, and Ryabov Andrey. Between Democracy and Dictatorship: Russian Post-Communist Political Reform. Washington D.C., Carnegie Endowment for International Peace, 2004.
[3] Шевцова Л.Ф. Режим Бориса Ельцина. М.: Московский Центр Карнеги, 1999.
[4] Бережной И.В., Вольчик В.В. Исследование экономической эволюции института власти-собственности. М.: ЮНИТИ-ДАНА: Закон и Право, 2008, с.116.
[5] Нуреев Р.М. Политическая экономия. Докапиталистические способы производства. Основные закономерности развития. М.: Изд-во МГУ, 1991, с.54-55.
[6] Плискевич Н.М. «Власть-собственность» в современной России: происхождение и перспективы мутации // Мир России. 2006. Т.XV, №3, с.66.
[7] Пайпс Р. Россия при старом рекжиме. М.: «Независимая газета», 1993, с. 75.
[8] Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Экономическая история России (опыт институционального анализа). М.: Кнорус, 2009, с. 59-60.
[9] Ленин В. Грозящая катастрофа и как с ней бороться //Ленин В. 5-е собрание соч. Т.34, с. 192.
[10] Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М.: Изд-во «Захаров», 2005, с. 115.
[11] Плискевич Н.М. «Власть-собственность» в современной России…, с. 93.
[12] Вольчик В.В. Эволюция российского института власти-собственности // Политическая концептология: журнал междисциплинарных исследований. Ростов-на-Дону, 2009. №1, с.164.
[13] В этом тексте не рассматриваются государства Балтии, поскольку благодаря целенаправленной политике рыночных и демократических реформ они интегрировались в Евроатлантические структуры – НАТО и Европейский Союз (ЕС). Организация и функционирование политического пространства этих стран, деятельность экономических и политических институтов, проводимая ими политика строятся и регулируются в соответствии с принципами, нормами и процедурами, принятыми в ЕС и НАТО.
[14] Троцкий Л. Преданная революция. М.: НИИ культуры, 1991, с.210.[15] Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост, стагфляция, социальный склероз. Перевод с англ. В.Бусыгина. М.: Новое Издательство, 2013.
[16] Бережной И.В., Вольчик В.В. Указ. Соч., с.140.
[17] Простаков И. Корпоративизм как идеал и реальность. //Свободная мысль, 1992, №2, с. 61.
[18] Вольчик В.В. Эволюция российского института власти-собственности, с.172.
[19] Либман А. Политическая логика формирования экономических институтов в России // Пути российского посткоммунизма. Под ред М.Липман и А.Рябова. М.: Изд-во Р.Элинина, 2007, с.133.
[20] Мосаки Н. Образовательный бэкграунд властной элиты Грузии и российско-грузинские отношения // Мировая экономика и международные отношения, 2015, №9, с.93-104.
[21] Рябов А. Демократизация и модернизация в контексте трансформации постсоветских стран //Демократизация и модернизация: к дискуссии о вызовах века. М.: Изд-во «Европа», 2010, с.186.
[22] Нуреев Р.М., Рунов А.Б. Россия: неизбежна ли деприватизация? (Феномен власти-собственности в исторической перспективе) //Вопросы экономики, 2002, №6, с.10-31.
[23] Цырля Б., Чобану В. Олигархическая Молдова. Кишинэу, 2013, с.346.
[24] Вольчик В.В. Поведенческая экономика и современные тенденции эволюции института собственности // Terra Economicus, 2010. Т.8, №2, с. 76.
[25] Нуреев Р.М., Рунов А.Б. Россия: неизбежна ли привпатизация?
[26] Либман А. Политическая логика формирования экономических институтов в России, с.145-146.
[27] The Economist, May 5, 2016. Daily Chart: Comparing crony capitalism around the World. http://www.economist.com/blogs/graphicdetail/2016/05daily-chart-2;
[28] Мельвиль А.Ю., Стукал Д.К., Миронюк М.Г. «Царь горы», или почему в посткоммунистических автократиях плохие институты? //Полис, 2013, № 2, с.138.
[29] Dahl Robert. Poliarchy: Participation and Opposition. New Haven, London, Yale University, 1971, p. 7.
[30] В Молдове, Грузии и на Украине установились политические системы, в которых власть регулярно меняется в ходе конкурентных выборов с непредсказуемыми заранее результатами, существуют не зависимые от правительства СМИ. Однако дальнейшее развитие этих стран в направлении развитых демократий тормозится сохранением системной коррупции (в Молдове и на Украине) и отсутствием независимого от исполнительной власти правосудия. Поэтому их политические системы занимают промежуточное положение между авторитаризмами и демократиями. Американский политолог T.Carothers использовал для описания таких систем термин “feckless pluralism” (Carothers Th. The End og Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13, n 1, p 10-11).
[31] Рудый К. Государственный капитализм в Беларуси //Мировая экономика и международные отношения, 2016, №4, с.77.
[32] Тамбовцев В. Экономическая теория неформальных институтов. М.: РГ-пресс, 2014.
[33] Фисун И. Постсоветские неопатримониальные режимы: генезис, особенности, типология //Отечественные записки, 2007. Т. 39, № 6, с. 17.
[34] Ukraine’s Unyielding Corruption: Editorial. //The New York Times, April 1, 2016, A 24.